[nidzigasumi]

Название: Берто и Марко совершают одно ограбление за другим, и бегут из города, ограбленные жалуются в управу, и из этого выходит поучительная история
Автор: Nidzigasumi для fandom Borgia: Renaissance 2015
Бета: chinpunkanpun для fandom Borgia: Renaissance 2015
Размер: миди (4060 слов)
Пейринг/Персонажи: жители провинции Палермо
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: G
Канон: история
Краткое содержание: следует из названия.

Случилась как-то в одном из городков провинции Палермо история настолько забавная, что слухи о ней ходили по всей Италии несколько лет, а именно: как два плута, обладающие хитростью поистине дьявольской, так провели местных торговцев, что не только их обокрали, а еще и вызвали страшный скандал, который в итоге все же закончился всеобщим примирением.

Звали этих прохвостов Берто и Марко, а началось с того, что нанялись они на работу к пекарю.

Проработав около двух лет и никак от этого не разбогатев, а напротив, ежедневно получая тумаки, молодые люди решили попытать счастья в другом месте. Но, поскольку хозяин кормил их плохо, почти не платил да к тому же колотил за любую провинность, вид юноши имели жалкий: одежда на них была хуже некуда, а обуви не было вовсе. Они решили, что, пожалуй, в таком виде им не приходится и мечтать о хорошем месте, а потому следует любым образом — пусть даже и не совсем честным — заполучить в карманы хотя бы несколько дукатов.

И вот однажды ночью, собрав все, что было ценного в пекарской лавке, а именно: пряности, миндаль, засахаренные фрукты и даже бочку с опарой — они потащили указанное добро владельцу местной таверны.

Время было позднее, и в ворота им пришлось стучать долго — тем более, делать это надо было тихо, чтобы не перебудить всю округу.

Трактирщик поначалу принялся ругать их на чем свет стоит, но, узнав о намерении молодых людей продать ему товар с большой уступкой, обрадовался, взвесил все, что у них и мелось, и обозначил цену даже выше той, которую ожидали юноши.

Сам трактирщик понял, что скупленное принадлежит пекарю, но сделал вид, будто ничего знать не знает — все равно, как он подумал, пекарь нипочем не догадается, куда девалось его имущество.

Пока он относил опару наверх, молодые люди заприметили большой бочонок с виноградным суслом, стоявший в коридоре.

Берто сказал:

— А не стащить ли нам сусло? Продадим его виноделу.

Марко на это ответил, что сусло стоит непременно стащить, тем более хозяин ничего в темноте не увидит, а пока опомнится и поймет, что сусла нет, они уже успеют обтяпать свои дела.

Вместе они выкатили бочонок на улицу и спрятали в кустах. Хозяин, как ни в чем не бывало, вышел, закрыл за ними ворота и отправился спать.

Юноши, радуясь своей удаче, покатили бочонок по улице, стараясь создавать поменьше грохота, и ближе к утру, в точности перед тем, как весь город должен был проснуться, докатили его до двери винодела, а там сели и отдышались.

Винодел, хоть и был недоволен, что его разбудили, а когда увидел сусло, страшно обрадовался и покатил бочонок прямо в подвал, не успев сговориться о цене. Молодые люди последовали за ним, чтобы он, чего доброго, не обманул их, и пока хозяин впотьмах пристраивал бочонок в углу, заприметили у входа кадушку с молодым сыром.

Не сговариваясь, а только быстро переглянувшись, они тут же ее прихватили и вынесли за ворота, а сами вернулись получить деньги.

И пока винодел рассчитывался, отсыпая из кошелька монеты, они то и дело зажимали рот, чтобы не расхохотаться — такой смешной показалась им проделка с кражей.

Сам винодел подумал — смеются молодые люди над трактирщиком, чью бочку он узнал, но сделал вид, будто видит ее впервые. И когда они ушли, сам нахохотался всласть, представляя, что случится с трактирщиком, когда он, проснувшись, не увидит сусло на привычном месте.

Молодые люди тем временем неслись по дороге, изо всех сил надрывая животы и чуть ли не роняя кадушку. Так, умирая со смеху и постоянно напоминая друг другу: «Осторожнее, Берто, не урони сыр», «Будь внимателен, Марко, вдруг сыр упадет», — дошли до дома молочника.

Тот уже проснулся и спустился в подвал, чтобы перевернуть головки сыров.

Молодые люди как раз и застали его за этим занятием.

Не успев перевернуть все головки, сыродел услышал, как в ворота стучат. Он пошел открывать, сбившись при этом со счета, и решил, что если кто-то отвлекает его не по делу, непременно будет бит. Увидев, однако, что ему принесли полную кадку отменной моцареллы и готовы отдать за небольшие деньги, молочник тут же побежал в дом за деньгами, пока юноши не передумали, а им велел отнести сыр сразу в подвал.

Он узнал хозяина сыра по клейму на кадке, но решил, что дело сладится, и, если не трепать языком, тот ни о чем не догадается.

Что Берто, что Марко, еще не дойдя до подвала, решили непременно прихватить оттуда что-нибудь съестное, отчего давились смехом, не успевая перевести дух.

Надо сказать, им повезло и в этот раз — в подвале обнаружился огромный копченый окорок, который юноши завернули в плащ и успели вынести за двери раньше, чем вышел молочник.

Как только тот рассчитался с ними, они выскочили на улицу, прихватили украденное и, не медля ни секунды, пустились по дороге в Палермо. По пути они догнали почтовый обоз и присоединились к нему, так что дорога у них вышла развеселая.

Когда у них спрашивали, что является причиной, из-за которой они почти непрерывно смеялись, юноши или отмахивались, или рассказывали какую-нибудь историю, не имеющую отношения к их поступкам в провинции.

Прибыв в город, они сытно пообедали в таверне, после чего отправились в порт и нашли торговый корабль, который утром отправлялся в Неаполь. Когда они договаривались с капитаном, тот решил, что, пожалуй, за такой отменный и крупный окорок он согласится взять их с собой и доставить в Неаполь, но потребовал от молодых людей помощи. Те охотно согласились выполнить любую работу, тем более, что деньги остались при них, и больше в Палермо юношей никто не видел.

А наутро после того, как ловкие прохиндеи сумели обмануть и обокрасть столько честных людей, случилось вот что.

Паголо — а именно так звали владельца пекарни, человека, как мы знаем, не вполне щедрого и великодушного, — проснувшись, спустился вниз и не обнаружил там ни своих работников, ни каких бы то ни было продуктов. Быстро сообразив, что его обокрали, он начал страшно ругаться, одновременно подсчитывая возможные убытки.

— Ах, проклятые негодяи! Зачем я нанял их на работу?! — кричал Паголо, размахивая руками. — Нужно было избить обоих до полусмерти, как они того и заслуживали! Как же мне дальше быть, пропала моя пекарня!

На шум сбежались соседи и, узнав, что случилось, принялись проклинать сначала дерзких работников, а потом все на свете, каждый свое — так много шума произвел Паголо. Кое-кто советовал ему пойти в управу, некоторые уговаривали пойти сразу в суд, но сам Паголо решил, что попробует найти хотя бы тесто, потому как в тот день выходило, что он не сможет испечь хлеб и открыть лавку.

Подумав хорошенько, куда бы мерзавцы-работники могли его отнести, он предположил, что, наверное, хозяину таверны.

Оставив в лавке причитающих соседей — красть там все равно было нечего — он со всех ног кинулся туда, где, как ему казалось, он найдет украденные продукты.

Хозяин таверны к тому времени сам обнаружил пропажу в виде виноградного сусла и бушевал ничуть не меньше пекаря, так что, когда тот явился спросить о тесте и пряностях, разговор у них вышел такой — лучше бы им и вовсе в тот день не встречаться.

Вы должны знать, что хозяин таверны был мужчина не совсем приятного сорта и, подумав поначалу, что сусло украли его ученики, хорошенько отходил их палкой по спинам. Но те только охали, стенали и ни в чем не признавались, и тогда Пьетро — так звали хозяина — вспомнил о молодых людях, которые заходили ночью, и понял, что сусло украли они.

Велев ученикам хотя бы напечь хлеба, сам он снаряжался на поиски украденного, перебирая в уме всех, кто мог купить его имущество.

К тому времени, как он повесил на пояс два самых острых ножа и надел плотную куртку, готовясь к возможной драке, в дверях его таверны и появился пекарь Паголо с вопросами о тесте.

Пьетро от этого рассвирепел так, что Боже упаси, и, поскольку захотел скрыть от Паголо, что именно он на самом деле выкупил его продукты, начал гнать его прочь, опасаясь, как бы тот не приметил свою кадку.

Паголо, видя, что того тоже обокрали, немного умерил злость и на всякий случай вышел за двери, продолжая кричать оттуда. Шум привлек прохожих, и каждый пытался выяснить, что же случилось. Когда выяснилось, что у пекаря стащили тесто, а у хозяина таверны — сусло, люди стали хвататься за кошельки, проверяя, все ли на месте у них самих, и все советовали пострадавшим обратиться в управу.

В это время с другого конца улицы прибежал винодел, которого звали Никколо, и тоже поднял шум, уверяя, что какие-то негодяи стащили у него полную кадку отменной моцареллы, приготовленной к празднику, и теперь ему нечего подать гостям, которые должны были собраться в тот же день.

— Совсем я пропал! — кричал он, хватаясь за голову.

Когда же у него пытались спросить, как могло так статься, что из подвала исчезла целая кадка, и кто мог туда проникнуть, он ничего не рассказывал и только причитал еще больше, сильно всех раздражая.

После того, как все выпустили пар, накричавшись вволю, решено было вместе идти в управу и там рассказать, что случилось.

Толпа пошла за ними, поскольку зевакам было интересно, чем все обернется.

Когда все явились в управу, то застали там Джованни — того самого молочника, которому молодые люди продали сыр. О самом сыре молочник не упоминал ни единым словом, и разговор главным образом шел об окороке огромных размеров, который пропал из подвала. Упомянутый окорок был расхвален на все лады, и Джованни чуть ли не рыдал от его пропажи, хватаясь то за голову, то за грудь. Кое-кто из толпы, желая потешиться, сравнил молочника со святым Себастианом — такое мученическое выражение было у того на лице.

Увидев, что, чем больше Джованни страдает, тем усерднее за ним записывают, Паголо, Пьетро и Никколо тоже возвели брови вверх и начали наперебой жаловаться на свои потери. Это привело к тому, что очень быстро все четверо вызвали самые разные чувства в глазах присутствующих, и люди подняли гвалт на всю управу.

— Этих негодяев надо немедля поймать!

— Сколько несчастий они принесли в одну ночь!

— А вдруг завтра они ограбят всех нас!

Но были такие, кто говорил:

— Разве не смешно, что так случилось?

Тем временем писарь со слов страдальцев записал все, что было нужно, им вручили бумагу и велели с ней идти в суд, потому что дело требовало непременного разбирательства, а виновные должны были понести заслуженное наказание.

Сбиры отправились на поиски (и, конечно же, как все мы понимаем, никого не нашли), толпа с Паголо, Пьетро, Никколо и Джованни во главе побежала в судейскую палату, и там они шумели ничуть не меньше, чем в управе, из-за чего ни один из судей почти не имел желания рассматривать их дело, заранее представляя, что они устроят на заседании.

Чем больше им задавали вопросов, тем больше росла суматоха.

Все спрашивали:

— Как теперь быть?

— Что нам делать?

— Как вернуть продукты?

Но тем только досаждали секретарям, капелланам и самим судьям.

Наконец заявления были составлены, и толпа вывалила на улицу к удовольствию всех, кто находился в судейской палате.

Будучи в тот день сильно взволнованными, Паголо, Пьетро, Никколо и Джованни не слишком задумывались о том, где бы могли находиться украденные продукты, поэтому разошлись по домам, ни о чем друг друга не спрашивая.

Судьи, когда остались одни, стали переговариваться между собой, пытаясь сообразить, как могли происходить события.

— Воры украли очень много тяжелых кадок, у них должна была иметься телега, чтобы все перевезти.

Другие задавались вопросом:

— Почему украли именно у этих людей?

Но, поскольку все обворованные не рассказали правды, ничего понять не удалось.

— Они что-то скрывают, — сказал один из судей, имевший опыт в таких делах, и присутствующие с ним согласились.

— Это не к добру.

Тем временем сбиры, отправленные на поиск виновных (им указали, что это, наверное, были именно молодые люди, работавшие у пекаря), обошли все ограбленные дома и не могли взять в толк, как можно было столько добра унести вдвоем. Сами они — а их тоже было двое — сумели поднять и унести только одну бочку, и то пустую.

Они постоянно переглядывались и удивлялись.

— Они не унесли бы столько бочек без телеги, — говорил один.

— Во всем с тобой согласен, — отвечал второй.

Так, пробегав до вечера, они вернулись в управу и там сели думать, что же могло произойти в ту злосчастную ночь.

На следующий день вся провинция только и говорила, как о тяжелой судьбе четверых пострадавших. Кто выражал сочувствие, кто говорил: «Они сами виноваты», — некоторые смеялись, но никто не остался равнодушным, и каждый хотел поскорее узнать, чем закончится история.

Были и такие, кто знал, как скверно пекарь обращался со своими работниками, эти говорили: «Поделом ему, надо было и его самого утопить», — а про себя думали, что, если случайно встретят юношей, которые у него работали и которых теперь во всем обвиняют, то постараются их предупредить.

Через неделю, когда поиски не увенчались успехом, а расследование не продвинулось совсем, Паголо, будучи единственным, кто не покупал краденного и потому не чувствующий за собой вины, с самого утра пришел в управу и сказал так:

— Я думаю, эти негодяи, стащив у меня тесто, отнесли его прямо в таверну и там продали. Наверное, бочка, в которой зрела опара, будет у Пьетро во дворе.

Сбиры и прочие присутствующие переглянулись, решили, что это вполне может быть правдой, но каждый про себя подумал, что, если обыскивать все дома, а не только таверну, будет ужасный скандал. А если к тому же окажется так, что все пострадавшие скупали украденное, то суд будет громким, и потешаться над этим случаем будут даже в Палермо.

Когда Паголо, выговорив все, что было у него на уме, покинул управу, сбиры вооружились, надели доспех и в таком виде отправились в таверну.

Там их встретили почти с распростертыми объятиями, если не считать того, что сразу сообразили, в чем дело, и кинулись прятать бочку. Но, поскольку быстро ее укрыть не удалось, сбиры нашли бочку по описанию пекаря, унесли и наложили печать.

Хозяин таверны был, согласно процедуре, заподозрен в краже, и его привели в участок, а там он, стараясь избежать темницы, тут же признался, что бочку получил от работников пекаря. Пытаясь себя выгородить, он много говорил о том, как сильно Паголо бил парней и как измывался над ними, и вышло, что он сказал правду, но многое заодно прибавил от себя. Он пустился в такое многословие — у всех в итоге отказало разумение, и, хотя суть дела была ясна, писарь еле составил документ.

На следующий день сбиры отправились к виноделу, страшно его перепугали одним своим появлением — он не смог сам с места сдвинуться, когда увидел их в дверях.

Отодвинув его в сторону, сбиры прошли во двор и там сразу же нашли бочонок с клеймом таверны, которую описал им Пьетро.

Никколо, винодела, также повели в участок, и, пока они шли по улице, жители провинции так и не могли понять, что происходит, а именно: является Никколо пострадавшим или обвиняемым.

В управе винодел клялся изо всех сил, что ни в коем случае не крал сусло, даже оторвал пряжку от собственной куртки. Он под присягой готов был подтвердить — бочонок ему продали работники пекаря. Больше всего опасался, что, если молодых людей не найдут, свалят всю вину на него. Под конец он так разошелся — покраснел, вспотел и тем самым стал досаждать всем, кто проводил допрос.

Вызвали писаря, который составил акт, Никколо отпустили, и только он вышел из ворот управы, как давай Бог ноги.

Сбиры, желая к тому времени одного — отделаться от всех четверых как можно быстрее, — направились в дом молочника. Тот впал в беспамятство в момент, когда из его подвала выносили кадку, полную моцареллы, работникам пришлось отпаивать его водой. В участок молочник пришел на трясущихся ногах и так путал слова, что очень быстро довел сбиров до изнеможения.

Один сказал:

— Давай отправим его в темницу, я больше не могу.

Второй ответил:

— Хоть бы его дьявол побрал, отведи сам.

При мысли о том, что ему предстоит провести ночь в темнице, молочник собрал все имевшееся в нем на тот момент мужество и начал говорить складно — секретарь хотя бы смог за ним записать. Джованни, как и остальные, указал на молодых людей, которые продали ему сыр, это и было отмечено в документах.

За Никколо отправили человека, чтобы он смог опознать свою кадку и забрать ее, и, стоило виноделу вновь увидеть в дверях сбира, у него чуть было не оборвалось сердце. Когда тот изложил суть дела, Никколо помчался в участок, обгоняя по дороге верховых, и там, рыдая от счастья, признал сыр своим.

Когда управа опустела, все, кто был там, издали вздохи облегчения и были рады собрать документы, чтобы направить их в суд, который дальше рассматривал бы дело и довел бы его до конца.

Все говорили:

— Наконец это закончится.

— Это невозможно вынести, столько преступлений в один день!

— Помилуй меня, Господи, но я буду рад, если все они попадут в темницу, столько беспокойства доставили!

А в это время все пострадавшие, кроме пекаря, которые ничего не крал, думали только о том, чтобы дело скорее прояснилось в их пользу, иначе они боялись покоя не найти.

Все кляли себя за то, что не спрятали бочонки и кадки, и каждый постоянно повторял:

— Это Божья кара за мою жадность.

Из-за того, что в голове у них были тяжелые мысли и каждый боялся суда, у всех дела валились из рук.

Хозяин таверны пережарил мясо и опрокинул котел с супом в огонь.

Винодел разбил большую бутыль с отменным вином, за которую надеялся выручить несколько дукатов.

Молочник, в очередной раз переворачивая сыры, вдруг закричал и побросал все головки на пол, испортив некоторые из них. На шум прибежали помощники и увели его под руки, а сыры заново залили воском и ровно сложили на полки.

В судейской палате дело тем временем досталось судье, который отличался злонравием и вспыльчивостью, — о том позаботились и сбиры, и другие судьи, поскольку желали проучить всех причастных не только за жадность, но и за поднятую суматоху.

Судья рассмотрел бумаги, полностью вник в дело, и без того представлявшееся ему ясным, и назначил заседание, которого все ждали.

В день заседания он вышел в дурном настроении, и тому было несколько причин.

Сначала обнаружилось, что у него скисло вино, поданное на завтрак, и за это слуги, не проявившие прилежание, были все, как один, избиты.

После оказалось, что новая судейская мантия заляпана чернилами, и теперь ее никто не отстирает. За такую провинность судья обещал извести писаря совсем, подозревая, что чернильные пятна — его рук дело. Слуг он наказал повторно, но к тому времени добрая половина из них успела разбежаться кто куда. Одни прятались на конюшне, вторые отправились на рынок, третьи вышли на улицу, стеная и хватаясь за ушибленные места.

И после всего по дороге в палату упомянутого судью чуть не сбил осел, за которым недосмотрел один из горожан. Судья сумел проявить ловкость и отскочить, но мерзкое животное с ног до головы заляпало его грязью и понеслось дальше, неистово крича во все горло — так, что любой, кто это слышал, проникся отвращением.

Не имея времени выяснять, чей осел ему так ему удружил, и негодуя все больше, судья поднялся и продолжил путь.

Он твердо решил, что придет на заседание вопреки козням судьбы и закроет дело в тот же день.

Когда судья ворвался в ворота палаты, вид у него было такой — все присутствующие подумали, дело добром не кончится.

Пьетро, Никколо, Джованни и даже ни в чем не повинный Паголо, поджидавшие тут же, обмерли и похолодели, и трое из них точно были не рады, что в ту злополучную ночь купили краденые продукты. Никто знал, покинет ли заседание пострадавшим или обвиняемым, поэтому на всякий случай каждый втайне читал молитвы, какие помнил.

Друг на друга они, едва завидев, в каком настроении явился судья, перестали держать зло и, чувствуя, что может случиться великое несчастье, говорили друг другу:

— Дорогой Пьетро, я ведь в темноте и не заметил, что это сусло твое.

А тот отвечал:

— Что ты, Никколо, мне и дела-то никакого не было до сусла, разве я о том заботился? Я с самого начала сожалел, что у тебя пропала моцарелла.

Тут заговорил и Джованни.

— Если бы я только знал, чья это моцарелла, то, не медля ни секунды, взял бы палку и отлупил бы воров. Прости меня, любезный Никколо.

— Будь я проклят, Джованни, если дело в моцарелле. Теперь я могу думать только о том, что всех нас может постигнуть тяжелая участь. Все вы видите, в каком настроении пришел судья, а мы и так опозорены на весь город. Храни нас Господь.

С этими словами они вздохнули и отправились в зал.

Перед тем, как они туда вошли, их встретил пристав и, пожалев, сказал, чтобы все четверо держались предусмотрительно и не вздумали на себя наговорить лишнего, потому как судья страшно зол и, чего доброго, обвинит невиновных.

Окончательно перепуганные, пострадавшие вошли на трясущихся ногах, утирая лбы рукавами, и никто из них не мог слова вымолвить.

Судье, как бы он ни был свиреп в тот день, пришлось взять над собой власть и ободрять их, потому что все четверо совершенно оробели и не могли точно пересказать события.

Самым разговорчивым оказался Паголо, который краденого не покупал, и ему нечего было бояться. Но и он, глядя на остальных, начал опасаться, вдруг и судья посчитает его в чем-нибудь виновным.

Отвечая на вопросы, он сказал, что с утра, придя в пекарню, не обнаружил ни теста, ни работников. О том, что за день до этого он сильно их поколотил, Паголо умолчал, считая, это не имеет отношения к делу. Но не забыл упомянуть про миндаль и засахаренные фрукты, хотя судью это заботило меньше всего.

После слово дали Пьетро, на вопросы он отвечал невпопад, не соглашался с тем, что до этого наговорил сбирам, отчего и судья, и капеллан, и даже писарь стали смотреть на него с премногим недоверием, решили больше ни о чем не спрашивать и велели сесть на место.

Когда поднялся Никколо, у писаря сломалось перо, и он испортил документ, поставив на пергамент огромное чернильное пятно. Раньше, чем означенный Никколо успел что-то сказать, писарь одарил его таким благодушным взглядом — если до этого винодел и помнил слова, то после забыл, как зовут родную мать. Как бы то ни было, а записывать за Никколо было нечего, никто так и не смог вытянуть из него ни единого слова.

Джованни, видя, что другие окончательно ополоумели, собрал всю имеющуюся волю и рассказал, что произошло. Однако он, чувствуя, что решимость держится на волоске и вот-вот его покинет, сделал это чересчур быстро — присутствующие не поняли, что он имеет в виду, начали переспрашивать и получили еще более запутанный ответ, чем у Паголо.

Потеряв терпение и увидев, что толку ни от одного из четверых никакого, судья вызвал сбиров, ожидающих за дверью, и начал спрашивать у них, как все обстояло. К тому времени присутствующие на суде стали изнемогать, поскольку дело затягивалось, поэтому присутствию сбиров обрадовались. Те рассказали так, что стало понятно, и писарь смог записать за ними.

Паголо, Пьетро, Никколо и Джованни сидели ни живы ни мертвы, и каждого из них устроил бы любой исход, только бы поскорее суд закончился и можно было бы убраться.

Судья, потерявший к тому времени последнее терпение, строго на них посмотрев, вынес решение, записал и отдал капитану на оглашение.

Тот с удовольствием зачитал, что трое, кроме Паголо, принуждаются к большим штрафам и выплатам, от чего виновные хотя и стали охать, однако же были рады, что их не наказали того хуже.

И когда все четверо выходили из судебной палаты, то вздыхали от облегчения, хотя им следовало бы держать друг на друга обиду. Вполне удовлетворенные, они направились в таверну Пьетро, и тот обещал им лапшу и каплуна.

А по дороге зашли к Никколо, чтобы захватить вина, и к Джованни за сыром.

Говорили только о том, какие были потери.

— Пропал мой окорок, — говорил молочник, — наверное, его и сроду бы никто не сыскал, зачем я только жаловался в управу?

—Дорогой Джованни, — отвечал Пьетро, — я премного сожалею, что твоя потеря была крупнее, чем у всех нас. Если мне кто-то принесет на продажу окорок, я сразу же пошлю за тобой.

— Верно, Джованни, — сказал Никколо, — жаль, что твой окорок совсем сгинул. Кто же мог его съесть? Наверное, эти бездельники, которые работали у Паголо. Но, может быть, они продали его кому-то. Великие же мы тогда дураки, если пошли в управу. Надо было не ходить, сейчас бы на наши головы не легло столько позора. Среди нас остался только Паголо, кто не опозорен.

И пекарь ответил:

— Если вы считаете, будто моя участь легка, подумайте о том, сколько страха я натерпелся в тот день, когда украли тесто. Я боялся никогда не опомниться от этого. А ведь украли еще и миндаль, и почти все сладости. Я думал, дойду до полного разорения, и придется продать дом.

Надо сказать, в тот вечер в таверне Пьетро собралось много народа — все желали посмотреть на ограбленных торговцев да перемолвиться с ними словом, так что ужин больше напоминал праздник. По крайней мере, сам Пьетро не помнил, чтобы столько людей собиралось у него даже в дни осенней ярмарки. В конце он поднялся и сказал:

— Все вы видите, какими изрядными дураками мы были, отчего никакого добра не вышло, а вышло одно разорение. Впредь никто не должен так поступать, иначе приключится с ними то, что приключилось с нами. Больше я слышать не желаю о всяких окаянствах, и пусть Господь меня накажет, если я еще раз совершу такую гадость, как скупка краденого.

И все его поддержали.